Семейные обряды принадлежат к числу самых консервативных явлений традиционной культуры. Из поколения в поколение народ скрупулёзно повторял обрядовые действия и словесные формулы так, как это делали деды и прадеды. Ритуальные действия и песнопения – по сути магические, их сила проверялась временем, а точность воспроизведения была залогом счастливой или хотя бы удачной жизни в будущем. Благодаря такой установки, до нас, живущих ныне, дошли некоторые обрядовые тексты, возникшие в глубокой древности. К их числу относятся свадебные песни, в которых упоминается водная и огненная стихии.

Фольклор – специфический вид искусства, обладающий своей особенной природой, обусловленной устным характером бытования. В отличие от произведений письменной литературы, фольклорные тексты всегда подвижны, их стабильность относительна. Каждый фольклорный текст являет собой некое диалектическое единство: с одной стороны он настолько устойчив, что сохранился, несмотря на свой многовековой возраст, с другой - он всегда подвижен, подвержен изменениям. Устойчивости текстов способствовали особые приёмы организации самих произведений, которые со временем приобретали статус традиций. Среди последних большую роль играли так называемые ''общие места''. ''Общие места''  - это  устойчивый набор образов и мотивов, используемый при изображении часто повторяющихся ситуаций. Удачные словесные находки талантливых авторов и последующее частое повторение таких поэтических формулировок, вобравших яркие и ёмкие образы, приводило к появлению таких клише. В широком смысле к ''общим местам'' можно отнести не только развёрнутые картины (например, в свадебных песнях это сравнения невесты с ласточкой, рано вылетевшей из гнезда, или родительский наказ жениху, отправляющемуся на девичник и др.), но и самые маленькие устойчивые сочетания – постоянные эпитеты. Стабильности произведения, несомненно, способствовали и другие факторы, например, коллективное исполнение, а обрядовые свадебные песни всегда пелись хором девушек, подруг невесты.

Конечно, такие стабильные фрагменты – ''общие места'' могли формироваться в различные исторические времена, на протяжении всего продуктивного периода жизни каждого конкретного жанра. Для свадебной обрядности конец этого периода, по утверждению авторитетных фольклористов, приходится на ХVII век, именно это столетие было рубежом, за пределом которого процесс создания новых свадебных песен прекратился повсеместно, и они окончательно обрели те формы, в которых дошли до нас [1]. Разумеется, это утверждение не исключает частичных видоизменений и поздних наслоений. Основной костяк свадебной обрядности существенно не менялся на протяжении последующих веков. А вот начальные времена жизни жанра можно обозначить лишь по тем историческим реалиям, которые сохранились благодаря консервативности традиций. Многие древние по происхождению образы ныне воспринимаются как символы, условные знаки, по существу же они являются ''поэтическими окаменелостями''. Сегодня мы можем лишь предполагать, какой смысл в них вкладывали предки.

Среди богатого свадебного репертуара русских, в том числе и старожилов, живших на территории современной Восточно-Казахстанской области, можно выделить сюжеты, где, так или иначе, упоминаются огонь (пожар) и вода (море, река). Внимательный взгляд на выборку из таких текстов позволяет сделать некоторые выводы. Сваты или свадебный поезд часто подъезжают к дому родителей невесты по реке или по морю. Несколько примеров возьмём из научного архива Восточно-Казахстанского областного архитектурно-этнографического и природно-ландшафтного музея-заповедника, ниже представлены фрагменты песен, записанных в селах Верх-Уба Шемонаихинского района (1) и Урыль Катон-Карагайского района (2):

1.   Возля бережку насадик плывёт,

Да что ли в насадике нямножко людей,

Ей, что ли в насадике нямножко людей,

Да по моёму счёту семь щеловек,

По моёму счёту семь щеловек,

Да как ли восьмой-то кашавар молодой,

Ой, как ли восьмой-то кашавар молодой,

Да как ли девятый – удалой молодец,

Как ли девятый – удалой молодец,

Да свет ли Антонушка Васильевич(…)

2.  Что заслышали наши куманы,

Что заслышали наши добрые,

Про невзгодушку великую,

Путь-дороженьку не близкую.

Со Дунаю-то воду не пили,

На Дунае-то реке не были,

В Дунай-речке насад плывет,

Во насадике там сударь Павлуша гулял.

Кстати, почтенный возраст этих текстов выдают не только древняя образная система, но и архаичность лексики: упоминаемый в песнях ''насадик''  или ''насад'' давно устаревшее слово, вышедшее из употребления даже в диалектах. Ещё Даль в своем знаменитом словаре указывал на это: ''Насад – речное судно с набоями, с нашивками, с насадами, с поднятыми, наделанными бортами; слово это в значенье лодки осталось в песнях и преданьях''[2]. Непонятные ''куманы''  в первой строке второй песни -  искаженное древнерусское слово ''комонь'', т.е. ''конь''  во множественном числе [3]. А вот упоминание Дунай-реки, изредка встречающееся в свадебных песнях нашего региона, ещё одно указание на их связь с древнейшим периодом в истории славян.

Широко распространённый мотив трёх корабликов, увозящих невесту после обряда ''бранья'' так же можно отнести к описываемой образной системе.  ''Свадьбешны'' песни с использованием этого ''общего места'' мы записывали во многих селах нашего региона, в качестве примера приведём вариант из архива нашего музея, записанный в с. Снегирёво, Зыряновского района:

Унясло-то, улеле-улелеяло да,

Три корабличка, ой-да, ой-да уплыло.

Три корабличка, ой-да, ой-да уплыло, да

Уж как первый-то, ой, кора-, ой, корабль уплыл,

Уж как первый-та, ой, корабль уплыл да

Со купцами, со боярами,

Ой, со купцами-та, ой, боя-, ой. боярами да

Уж как вторый-то, ой, кора-, ой, корабль уплыл

Уж как вторый-то, ой, кора-, ой, корабль уплыл, да

Со удалым добрым мо-, ой, да молодцем.

Эх, со удалым добрым мо-, ой, да молодцем

Со Семёном-то, ох, Ива-, ой, Иванычем.

Эй, уж как третий-то, ой, кора-, ой, корабль уплыл, да

Со душой со красной де-, ой, да девицей.

Со душой-то красной де-, ой да девицей, да

С Валентинаю, ой, Его-, ой, Егоровной.

Таким образом, в свадебных песнях встречаем мотивы прибытия женихов по воде и увоза невесты тем же путём. Причём, реальный жених, участник свадьбы начала ХХ века, мог жить и по соседству, на той же улице, но это не влияло на выбор песни: его приезд неизменно опевался как прибытие ''с другого берега''. ''У реки было на той стороне…'' [4] поется в песне, записанной в Прибайкалье, и таких примеров немало… Вероятно, это отголосок тех исторических времён, когда невесту нельзя было брать из своего рода-племени, законы древней экзогамии требовали искать её вдалеке. Т.е. река здесь может быть границей, указывающей на отдалённость местонахождения двух родов, решивших породниться.

Это с одной стороны. С другой, на невестином ''берегу'' почему-то  разгорается пожар – ''горит сыр-бор''. Причём это не фигура речи, не фразеологический оборот, а выражение, употреблённое в его прямом, исконном значении.

Как горит-то, горит сыр-бор,

Е-э-е и да ещё-то горит березнечек.

Как идут-то сваты свататься (…)

Так пели в селе Поперечное. В Верх-Убе была записана величальная песня, в которой тоже указывалось на разгоревшийся за реченькой (!) пожар:

Да как за реченькой огонь горит, огонь горит,

Да над Чагырскыю пламя пышет, пламя пышет.

Да ещё кто же у нас не женатый, не женатый,

Да ещё кто же у нас холост ходит, холост ходит,

Да вон Иванушка не женатый, да не женатый,

Да вон Ульянович холост ходит, холост ходит.

Да он кого же себе хочет взятии, хочет взятии,

Да он кого же себе переняти, переняти,

Да он и Валеньку хочет взяти, хочет взяти,

Да он Кондратьевну переняти, переняти(…)

О таком же пламени упоминается в песне, которая поётся в момент привоза невесты в дом родителей жениха, только здесь уже огонь ''перегорает''. Песня записана в Читинской области:

Что горит-то, перегорит?

Сыр-то бор с ельничком, со березничком,

Со частым мелким осинничком!

Бежит, спешит любимый сын ко батюшке,

Ко родимой своей матушке… [5]

Появление жениха связано с водной стихией, которой противопоставлена огненная, бушующая со стороны невесты. На первый взгляд это укладывается в традиционные рамки символики противоборства двух родов, всегда ярко представленной на первоначальных этапах свадебной игры (до обряда ''бранья'' включительно).  И всё же, думается не в одном антагонизме родов здесь дело.

Известно, что в основе традиционной русской свадебной обрядности лежат языческие верования древних славян. Одним из столпов мировоззрения древних была уверенность в том, что деды, уходя в мир иной, сохраняли способность влиять на жизнь живых родичей, навсегда становясь хранителями рода, а значит, жизнь людей полностью зависела от взаимоотношений с миром мёртвых предков. Правильный порядок взаимоотношений между миром живых и миром мёртвых регулировался семейными ритуалами: родильный обряд обеспечивал безопасность прихода человека, а похоронный – ухода в иной мир. Для новорожденного и роженицы, как и для усопшего такое ''путешествие'' было не одномоментным актом, а довольно продолжительным периодом, исследователи его называют ''переходным состоянием''. Древние верили, что во время рождения и смерти открывается ''проход'' между двумя мирами, но для живых даже случайный контакт с миром мёртвых недопустим, т.к. смертельно опасен. Это и объясняет тщательную регламентацию действий, связанную с целым списком запретов. В представлении наших предков рождение или смерть были связаны не только с началом или прекращением жизнедеятельности, но и с изменением общественного статуса человек, которое мыслилось как следствие его символической смерти в одном качестве и рождения в другом. Одним из таких изменений было вступление в брак. Поэтому свадебная обрядность выстраивалась по той же логике, что и родильная и похоронная, а опасным становилось ''переходное состояние'' одного из главных действующих лиц - невесты.

Слово ''невеста'' означало ''неизвестная'', ''неведомая''  от не-вед (не ведать). Самое простое объяснение этой ''прозрачной этимологии'' - незнакомство семьи жениха с девушкой. Возможно, оно и не лишено здравого смысла, но это, скорее всего, позднее переосмысление забытого исконного значения. Невестой девушка становилась после просватанья, значит ещё в родном доме  для собственных родителей, братьев и сестёр она вдруг превращалась в ''неизвестную''. В восприятии древних, после просватанья  свободная девка исчезала, переставала существовать, умирала, поэтому невесте запрещались все игровые контакты со сверстниками, она исключалась из молодёжного коллектива. В то же время процесс превращения её в замужнюю женщину ещё только начинался, и до его завершения было не близко. ''Неведомой'', ''неизвестной'' она зовётся, потому что находится в том самом опасном ''переходном состоянии''. Это состояние определяло особое положение невесты в доме родителей - её ревностно оберегали от всевозможных случайностей, способных принести вред и ей самой, и окружению. Поэтому в доме родителей она прекращала заниматься работой, ей полагалось сидеть в избе, нельзя было принимать участие в весёлых играх подруг, даже если они затевались здесь же, но нужно было постоянно причитать, оплакивать утрату девичьей жизни, уподобляя свою тяжелую долю смерти.  Т.е. невеста должна была вести себя так, будто она лишилась самой жизни, в то же время и к ней относились с почтительной опаской, как к ''живой покойнице'' – закрывали лицо, водили за платочек, не касаясь её руки, оплакивали неотвратимое расставание, подчеркивали свою скорбь…

Проливаемые в доме невесты слёзы, были обязательным ритуалом, даже если предстоящий брак был желанным, невеста должны была оплакивать своё расставание с родимым домом, с ''развясёленькой жизнью девичьей'' и переживать перед предстоящей встречей с ''распроклятаю жизнью бабьей''. Думается, что в древности плачь носил  искренний характер, ведь просватанная девушка не только ''временно умирала'', в ближайшем будущем она должна была уйти из-под опеки своих родовых предков-покровителей, и перейти к чужим, далёким и неизвестным, а значит и опасным.

''Переходное состояние'' невесты подчёркивалось её костюмом, её голову накрывали покрывалом, прячущим и волосы, и лицо. Такая предосторожность, способ предотвратить пагубное взаимное воздействие между живыми родичами и мёртвыми предками, в контакте с которыми находится невеста. Эта опасность длится до тех пор, пока не будут совершены все необходимые магические меры предосторожности, т.е. совершен весь обряд. Исследователи свадебных традиций предполагают, что существует историческая связь между покрывалом невесты и маской покойного. Такие маски известны у многих народов, причем само слово ''маска'' нередко имеет значение ''предок'', ''смерть'' [6].

Такой же предохранительный смысл имел запрет новобрачным касаться друг друга или брать что-либо голой рукой. Отсюда широко распространённый в России и зафиксированный в наших краях обычай, по которому невесту следует водить за платочек. По той же причине костюмы жениха и дружки ''укреплялись'' специальными средствами – повязанными через грудь полотенцами, ведь по ходу обряда именно жених и дружка соприкасались с невестой, а сакральные узоры полотенец – мощные обереги.

После ''временной смерти'' невесты начинался процесс ''воскрешения'', но уже в новом качестве – в образе молодухи. Внешне он выражался  изменением причёски и сменой головного убора: перед родовым кланом жениха представала новая женщина. Можно предположить, что основная опасность, исходящая от невесты, на этот момент была уже позади, так как присутствующие дружно требовали ''показать молодуху''. Хотя ещё не скоро она полностью утвердится в новом статусе. Так, за свадебным столом молодые не должны были прикасаться к пище, в более поздние времена - молодуха не должна была есть сама – её кормит жених. Осколки этой древней традиции были сохранены старообрядцами нашего края. Черепанова М.З. из деревни Белой объяснила это тем, что ''жена маленькая, как ребёнок и ничего не умеет'', значит, даже на поздних этапах жизни обряда новобрачная в первое время воспринималась как ''новорожденная'' женщина. После свадьбы она полностью перевоплощалась в другого человека, у неё появлялись другие обязанности и права, другая по покрою и декору одежда, даже имя – другое. Современная женщина, выходя замуж, как правило, меняет своё родовое имя – фамилию, а личное – остаётся неизменным. В старину же существовала традиция в быту называть замужних женщин именами их мужей. В наших деревнях и сегодня можно встретить такие ''науличные прозвища''. Например, Троеглазова Вера Абрамовна в родной Быструхе, зовётся Терёшихой, т.к. её мужа звали Терентием. Там же проживают Асееха (жена Асея Киселёва), Матвееха (жена Матвея Блинова) и др.

Невеста ещё оставалась опасной даже после обряда окручивания, поэтому молодоженам по старинной традиции устраивали первое ''брачное ложе'' в нежилом помещении (подклеть, чулан). Это варианты более древней ''свадебной хижины'', которая у многих народов специально строилась для новобрачных [7].

Традиция битья посуды после первой брачной ночи (жених выпивал пиво из стакана, а потом бил его об пол в знак добропорядочности невесты), очевидно, являлась метафорическим знаком изменения жизненного статуса невесты. Известно, что в древности у славян такой ритуал исполнялся не только на свадьбах, но и на похоронах, т.е. при ''обрядах перехода''.

Причастность невесты к потусторонним силам, была причиной её ''нечистоты'', что обуславливало наличие очистительных обрядов. Банная традиция, соблюдавшаяся накануне бранья, и ритуальные омовения новобрачных после первой брачной ночи, их первое совместное посещение бани в нашем регионе соблюдались повсеместно. В старину не только молодожены, все участники свадьбы  должны были подвергнуться ритуальному очищению. В некоторых регионах России гостей обрызгивали водой, у нас упомянут реликтовый обряд очищения огнём: в с.Уварово гости, направляясь в дом невесты ''на блины'' должны были прыгать через костёр, разведённый у ворот.

Все семейные обряды - и родины, и инициация, и свадьба, и похороны произошли из единого мифологического зерна, генетически связаны. В их основе лежит вера в то, что новый статус человек может приобрести только после временной или реальной смерти в прежнем качестве. Все они определяются как ''обряды перехода'', базовым среди них является похоронный обряд.

Возвращаясь к мотивам воды и огня, можно предположить, что противопоставление двух стихий в песнях, звучащих в доме заручённой девушки, могут быть, отголосками древнейших обрядовых действий, имитирующих похоронные ритуалы. Логично предположить, что для находящийся в ''переходном состоянии'' девушки-невесты дорога в дом жениха могла быть похожа на путь мёртвого в иное царство. Если вспомнить погребальные костры древних, и предположить, что именно с целью имитации такого обряда когда-то реально разводили огонь на невестином берегу, то можно определить исторический период времени, застывшее отображение которого дошло до нас в виде символа. В своей работе ''Язычество Древней Руси'' академик Б.А. Рыбаков называет огромный период, когда погребальные костры пылали у предков восточных славян – с середины II тысячелетия до новой эры и до эпохи Владимира Мономаха, т.е. 27 столетий [8]. Конечно, это не позволяет назвать сколько-нибудь точной даты, но дает основания предположить, за каким временным рубежом находился период формирования обрядового действия, а значит и отразивших его словесных формул, которые дошли до нас в виде  традиционных ''общих мест'' о реках с кораблями жениха, и о пламени, бушующем в краю невестиного рода-племени.

Шарабарина Т.Г., научный сотрудник

Восточно-Казахстанского областного

архитектурно-этнографического

музея-заповедника.

ж-л ''Культура и время'' г. Москва, №1,  2008 г.

Литература:

1. Аникин В.П. Русский фольклор. – М., 1987. С.188-190.

2. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.2.. – М. 1989. С. 466.

3. Самсонов Н.Г. Древнерусский язык. – М., 1973. С.285.

4. Обрядовые песни русской свадьбы Сибири. / Составитель Р.П. Потанина. -  Новосибирск, 1981. С.194.

5.Обрядовые песни русской свадьбы Сибири. / Составитель Р.П. Потанина. -  Новосибирск, 1981. С.220.

6. Еремина В.И. Ритуал и фольклор. – Л., 1991.С.86.

7. Еремина В.И. Ритуал и фольклор. – Л., 1991.С.88.

8. Рыбаков Б.А. Язычество Древней Руси. – М., 1987. С. 84.

< Предыдущая		Следующая >