В 1981 году в Этнографическом музее, находящемся в селе Бутаково Восточно – Казахстанской области, была создана уникальная экспозиция парковой скульптуры под открытым небом «Сад корней». Автором деревянных скульптур был устькаменогорский мастер - флорист Евгений Курдаков. Экспозиция вызвала широчайший интерес и резонанс не только в Казахстане, но и в Союзе, и запомнилась на многие годы.

А в 1983 году музей переехал в Усть - Каменогорск. Евгений Васильевич пишет об этом: « Вот открыли музей, получился он уютным, радостным, в меру современным, - и даже наше сердитое и всегда недовольное начальство перестало брюзжать, оно воочию убедилось, что музей не блеф, не фикция, но живая реальность, что всё вещественно, материально, зримо, что всё можно руками потрогать. А насколько всё это материально и вещественно, я ощутил, наверное, больше всех: за сто дней отреставрировал 112 вещей: хомуты, чаши, кросна, вилы, ступы, лохани, скамьи, грабли, дуги, вилы, швейки, серпы, сёдла, челноки, косы, околясики, сани, скальни, корзины, ружья, жбаны, кебеже, сундуки, туески – и т.д. и т.п., не говоря о разбитой мебели, которую Зайцев привёз из Ленинграда. Каждую вещь приходилось обегать дважды: сначала полностью разбирать, а потом после чистки, доделок, ремонта, - собирать, сплачивать, укреплять, и лишь затем отделывать. Такие двойные путешествия вглубь вещей по следам старых мастеров, конечно, не прошли даром. Я увлёкся и стал по – иному смотреть на такие простые вещи, как прялки или там бадейки, коромысла или хомуты. В работе до меня постепенно дошло, что эти предметы быта и обихода настолько давно устоялись в форме своей и функциях, что не могли не превратиться в символы, которые ныне совершенно забыты и не ощущаются. И что при должной сосредоточенности можно заглянуть очень глубоко». Так думал Е.В. Курдаков в то время. И думал поэтически. Мне кажется, что стихотворение «Пряха», написанное, примерно в ту же пору, служит наиболее ярким тому подтверждением:

Пряха за прялкой сидит у окна,

Топится печь, и темнеет оконце,

Веретено всё скребётся о донце,

С лопасти солнце горит дотемна.

Заметена под застреху изба.

Зиму прядут вековые метели,

Тащится ветхая нить из кудели

Ровно и медленно, будто судьба.

Спас позабыто темнеет в углу.

Пряха прядёт, словно молится Богу,

Древнему Солнцу, Яриле, Сварогу,

Свету, глядящему с прялки во мглу.

И семипалой короною пласть

В лунные четверти век отмеряя,

Благославляет её, помогая

Прясть эту пряжу, как жизнь перепрясть.

Где это было, в каком полусне,

Ты из какого восстала напева,

Мокошь, праматерь, волхва, параскева,

Воспоминанье о давней родне?

Кто заповедал мне помнить душой

Это камланье, язычество это,

Солнцепряденье, кручение света,

Переполнение жизнью самой?

Переполняется веретено,

Скручено, смотано, ссучено, свито,

Отворожилось, пропало, забыто,

Было ли, - не было – знать не дано.

Я вспоминаю, как папа рассказывал о трепетном восторге критика В.В. Кожинова при чтении этого стихотворения. Вадим Валерьянович был поражён не только глубиной смысла , но и символикой, и изощрённой стихотворной техникой. Знание это вызывало недоверие и внимательно – вопросительный взгляд Кожинова на Евгения Васильевича, отчего Е. Курдакову оставалось лишь улыбнуться. Но это будет несколько позже. «Работая, я всё думал, что возвратить вещам осязаемость, плотную видимость, объём, образ в действии, в жизни, в гармонии с другими подобными вещами, - трудно, но в конце концов выполнимо, но вот возвратить дух этих старых предметов, раскрыть их символическую и неслучайную наполненность, - это чрезвычайно трудно… Зайцев так разохотился, он увидел работу и уже дёргает меня на новые подвиги… И жаль этих пропащих ста дней…»

Однако, эти «пропащие сто дней» не отпускали, и появились следующие записи: «Реставрация не ремонт, – это возвращение потерянного духа и смысла вещи.  Всю зиму я работал в реставрационной мастерской, наспех оборудованной в старом подсносном доме в центре города. Он стоял, заброшенный, среди высоких многоэтажных учреждений. Тяжёлые морозы стояли всю зиму, а с улицы доносились визгливые, хрустящие шаги быстро идущих людей. Окна мастерской покрылись необычайно толстой наледью с махрами инея и почти не пропускали света. В мастерской было постоянно холодно. Ветхие батареи только булькали и щёлкали, и дед - истопник, приходивший по утрам подкинуть угля в кочегарку, только разводил руками, - Всё обветшало: батареи, трубы, а дом давно не держал тепла. Чтобы не замёрзнуть, приходилось непрерывно двигаться , работать. Каждый стук музыкально отзывался в струнном чреве старого рояля, ждущего своей очереди, - и сначала это действовало на нервы, но потом притерпелось и даже обрело свой смысл. Удар молотка не обрывался сразу, но продолжался странным гудением, которое витало в плотном воздухе мастерской и создавало какой - то странный музыкальный фон, ощущение некой непрекращаемости действия.

Хомуты, чаши, бадьи, прялки, коромысла, ступы, лохани, скамьи, грабли, вилы, серпы, косы, сани, дуги, швейки, скальни, корзины, туески, бурачки, сёдла, ружья, жбаны – множество деревянного и железного этнографического скарба, собранного в экспедициях, ждало моих рук. Предметы были настолько сработаны, что уже не держали форму. Всё рассыпалось, разваливалось. Это были оболочки, тени вещей, прах забытого быта. Даже название их уже потеряло смысл. Вместе с вещью умирает и имя. Сначала нужно было возвращать осмысленность, плотную видимость, объём, цвет, образ вещи в действии, в жизни, в гармонии с другими вещами, - и всё это было нелегко, но возможно. Невозможно было только возвратить им дух, ведь каждая устоявшаяся вещь, из тех, чьи формы доведены до абсолютного завершения, не могли не превратиться в символ. Хотя бы для мастера. Ведь истинный мастер одухотворяет вещь и свою работу уже просто потому, что работать ему нужно радостно, а радость не может возникнуть из бездуховного.

Имя каждой вещи возникало не случайно, оно исходило из более древнего времени. Вещи дробились, имена их множились, веером расходились из вещи- праматери, но каждое название в своей глубине хранило её символ и её дух. Я разбираю, чищу, надставляю, клею, сплачиваю, шлифую, пропитываю этот хлам, этот зыбкий прах и реставрирую для себя имена и символы этих вещей. Вещи как бы отряхиваются от текстов сопроводительных экскурсий, надменно звучащих днём, отряхиваются от шелухи случайных, неточных и приблизительных сведений. О, они хранят в себе гораздо больше, чем мы знаем о них, младшие и старшие научные сотрудники, самонадеянно регламентирующие их содержание. Музей – музеум – обитель муз, он только в эти часы становится именно обителью. Я смотрю на предметы русского крестьянского быта и вновь бормочу имена вещей: лагушок, кросны, челнок, веретено, бутылы… По фронтону кросен, на набилках вырезано геометрическое солнце и две стилизованные конские головы по концам. Колесница Солнца? – Почему? – Кросны, кросны, да не Хорс ли это солнцевеликий на небесных конях? Но почему этот станок древнейшего ремесла украшен именно знаком Солнечной колесницы? Не модель ли тогдашнего мироздания напоминает он своей простой и гениально - необратимой конструкцией, которая и должна остаться, в принципе, той же.

Почему челнок – челнок, а бердо – бердо? Уток – уток, а ткать – ткать – именно ткать? Уток на основе, а челнок снуёт. Пряла и топала, весь дом одевала. Сукно, но ткань. Сукно – скали, а ткань - ткали. Рубель – в рубцах, а гладкий – кичига. Ткать, мять, скать, прясть, шить, бить, есть, пить, брать, драть, мыть. По названию, по имени, почти всегда можно докопаться и до сущности, первоосновы вещи. Через много лет эта тема «путешествия в суть и вглубь вещей» нашла своё завершение в «Пушкинском дворике», который был написан Евгением Васильевичем незадолго до 200-летия А.С. Пушкина:» …Самый мой ранний Пушкин – «Сказка о царе Салтане», помню до сих пор свои первые впечатления о сказке, внутренние образы. Сватья баба Бабариха… Таинственная и невероятная бочка- дом, в которой вырастал царевич. Бочка – пространство – дорога – мир… Ветер по морю гуляет… Вышиб дно – и вышел вон… Помню внутреннее возмущение тем что царь Гвидон всем простил... Но самая впечатляющее – это захватывающая музыка слова, этот быстрый ритм, какая- то складная прочность и внутренняя логичность стиха, запоминающаяся сразу и на всю жизнь. Удивительно, но через многие годы, во время моей работы в этнографическом музее реставратором эта пушкинская складная кадь - бочка вдруг всплыла в сознании, именно когда я реставрировал разную крестьянскую деревянную утварь, среди которой было много бондарной замысловатой посуды. Раскладывая развалы клёпки, которая после того, как сдёрнешь обруч, раскладывалась подобием лучей вокруг донышка - солнца, я вдруг обнаружил и сакральный смысл этой удивительной посуды и стал догадываться об истинной сути сказки и о том, что Пушкин вполне владел и этим скрытым свойством народной притчи, где всё не просто так. И тогда же, кажется, прямо за верстаком я написал стихотворение, вполне и до конца понятное мне самому, но, как посетовал один мой редактор, оказавшееся малопонятным ему и рецензенту. Может, они в детстве не удосужились прочесть «Сказки» Пушкина?

КАДЬ

Бочка по морю плывёт…

А.С.Пушкин

Плоских досок хоровод

Тёсан, скоблен и приструган,

Склёпан в лад и сомкнут кругом,

И сведён в единый свод.

Дно в уторах на распор

Норовит раздвинуть клёпку,

Но замкнул в глухую стопку

Обруч бочку на запор.

Кадка, кладка, колыбель,

Складень, лад, сосуд, посуда –

Кто придумал это чудо,

Домовину и купель?

Деревянный небосвод,

Взлёт лучей над солнцем донца –

Мир замкнут, копи и полнся,

И плыви по лону вод!

Примечания:

Кросна – ткацкий станок

Челнок – колодочка в виде челна, с носками в оба конца, с гнездом посередине, куда вставляется цевка с утком

Околясики – деталь ткацкого станка

Скальня – деталь, на которой скут цевки, для утока, две сошки на дощечке в которую вставляется веретено с кружком на пятке и с цевкой на носке

Кебеже (каз) – шкафчик для посуды

Застреха – нижний край кровли, свес кровли, жёлоб под этим свесом, в который упираются концы драни, тёса

Пласть – плоская толщина чего- либо

Бурачок – туес, берестяной стоячок с крышкой

Бёрдо – деталь ткацкого станка, род гребня, для прибоя утока, для чего каждая нить основы продета в набор или зубья берда, вложенного в набилку

Уток – нитка, которую ткут, она намотана на цевку, вставлена в челнок, идёт поперёк основы и перебором образует ткань

Рубель – рубчатый каток, валек для катки белья в поперечных рубцах, зарубках

Утор – нарезка в ладах или клёпках обручной посуды, для вставки дна

Набилки – две грядки, в которые вставляются бёрдо

Бутылы – сапоги

Лагушок – бочонок, кадь, дуплянка

Кичига – молотило, заменяющее цеп: выгнутая палка с плосковатым концом, кочерга.

Курдакова Ю.Е.

Журнал «Мир музея», 2013 г., № 11